25 января открылся Роттердамский кинофестиваль. В разные годы его престижных премий удостаивались режиссеры Илья Хржановский, Лариса Садилова, Александр Баширов. В конкурсной программе 41-го фестиваля экзистенциальная драма Василия Сигарева.

 

Ученик Коляды, известный драматург, удостоенный европейской театральной премии Evening Standard Theatre Awards, переквалифицировался в режиссера. Его дебют «Волчок» нокаутировал не только зрителя, но и кинообщественность, возмутившуюся беспроглядной «чернотой» картины. Однако и российский «Кинотавр», и европейские фестивали талантливую работу поддержали, «Волчок» собрал весомый урожай наград. «Жить» — фильм о смерти, которая близко: за углом, окном, шифоньером, под кроватью. Сигареву бы после «Волчка» одуматься, сделать шаг навстречу публике. Да пошла она… к «Елкам-3» — решил уральский беспредельщик Василий. Всё, в чем обвиняли его в «Волчке» (триеровщина, экзальтация, отвращающая зрителя провокативность), довел до предела. По степени встряски новую страшную-страшную сказку режиссера можно сравнить с «Грузом 200», правда, балабановское кино энергичнее, в нем психофизика жути блуждает в социальных дебрях умирающей страны.

В «Трех историях» про смерть Киры Муратовой были отдельные новеллы. У Сигарева разрезанные тела трех сюжетов срастаются на монтаже в общее тело фильма. Это не параллельный — чувственный монтаж. Каждый из главных героев теряет кого-то близкого. Без которого дальше никак. А если не смириться, биться, объявить смерти войну? Подобно сказочным персонажам, добыть мертвую и живую воду? Но… «Ни к чему разговоры о вечности, а точнее, о том, чего нет», — писал товарищ Сигарева, павший в неравной битве с действительностью, 27-летний поэт Борис Рыжий. Вот и бродят по утлой непроглядной до призрачности реальности фантомные герои фильма  — то ли боли пораженного страданием сознания, то ли мертвые, то ли живые. Сами про себя не знают. Или забыли, что умерли, и сеют вокруг тревогу и хаос.

Нити безумия неприметно вплетены в бытовой жизненный уклад. Боль вымещается видениями: любящие и есть ясновидцы, наладившие связь с потусторонним миром. Мальчик прижимается лбом к холодному оконному стеклу, убежденный: папа за ним приедет. На велосипеде. Папа уже подходит к черной стылой речной воде… Мать вылизала до блеска дом, линолеум новый постелила, две кровати идеально заправила, на каждой — по кукле в прозрачном пластике. Куклы лежат, словно в хрустальных гробах, — добра не жди. Дочки уже в маршрутке, уже едут, приговаривают: «Пришли куры — поклевали, поклевали, поклевали».

«Ты уймись, уймись, тоска, у меня в груди, это только присказка, сказка впереди».

Пара молодых дураков. Он совсем мальчишка, наворотивший глупостей. Его грубовато-инфантильная подруга в пергидролевых дредах строит планы на будущее. Они всё начнут наново, как положено. Очистятся в церковном венчании. Зачем же свечка гаснет в руках?

Три сюжетные линии, корчась, переплетаются в одной точке. Точке исчезновения родного человека. Впрочем, Сигарев пытается выяснить: «точке необратимости» или многоточии? Уже не первый раз он анализирует философию смерти.

В «Волчке» девочка была никому не нужна, мать рассказывала ей, что нашла ее на кладбище в мешке, была она в шерсти, словно волчок. Но девочка нашла себе друга. Недавно захороненного мальчика. Ему приносила конфетки на могилку, «секретики» доверяла заветные. Молоко в кадре смешивалось с кровью. Плюс, соединяясь с минусом, давал разряд короткого замыкания. Любимый фильм Сигарева «Иди и смотри!». Кино как электромагнитное поле, актеры — главные силовые поля в сверхэмоциональной безразрядной системе. В «Жить» уникальные, можно сказать, беспощадные к себе работы Яны Трояновой и Ольги Лапшиной.

Место действия сигаревских произведений — захудалые промышленные города, где депрессия выжигается водкой и агрессией. Сам Сигарев родом из такого: Верхняя Салда («Жить» снимали в городке Суворове). Как и «Волчок», «Жить» — личная картина. На екатеринбургском кладбище есть бесконечная аллея — сверстники Рыжего и Сигарева в 90-е пошли в охранники и водилы к бандитам. Теперь все они рядом, на одном кладбище, — «земная шваль: бандиты и поэты». Поколение окончивших школу, когда рухнул СССР. «Они заснули с медью в черепах, как первые солдаты перестройки». Как и зачем «жить» под вечный трубный зов похоронных маршей?

В фильме действительность очерчена как круговой ритуал: «Венчание. Похороны. Поминки. Жизнь?». Маленькие дочки в гробах на похоронах «дышат паром». Когда-то подобная жуть поразила юного Сигарева — так бывает с покойниками, вынесенными из тепла. Ахматовское «Иль хриплый ужас лапою косматой» экранизируется Сигаревым почти буквально. Фильм впивается подробностями, которые потом хочется «стереть». Самая сильная сцена — в электричке. Досужий пацан, как в германовском «Лапшине» (кто забудет жалкого призыва уркагана, вооруженного ножом: «Дяденька, не стреляйте!»). Молодожены пьют вино, и подошедшего ласкового пацана следует угостить, пацану надо помочь… Двери распахиваются и защелкиваются за женихом. Двери в ад. За закрытыми дверями вершится смертоубийство. Помогите! Прекратите! Вы что?! Никто не поможет. Ничего не сделать — только смотреть в квадрат окна… И выть. Боюсь электричек. Знаю: никто не поможет. Пробег героини по вагонам — бег по темному туннелю с проблесками света, гаснущими в конце. За пределом «конца» приходится жить во тьме. Не всем удается.

До отверстия в глобусе
повезут на убой
в этом желтом автобусе
с полосой голубой.

Кино про то, что со смертью, истребляющей и безжалостной, уродливой и нелепой, смириться невозможно. Матрица мира разрушена, в ней зияет дыра. Как ее заштопать? Кино про то, что сила судьбы неодолима, тайные знаки мигают яркими семафорами на пути, но люди их не видят. Но когда судьба выносит свой приговор, несмирившиеся бросают ей вызов.

Поэтика фильма — запредельный микст между трагедией и бытовухой, физиологией и притчевой отстраненностью, дворовым эпосом и внебытовой мистериальностью. Мать (Электра наоборот) прячет мертвых дочек в подпол. Больше она их уже никому не отдаст.

Все герои смотрят в окна — надеясь, выжидают важное: судьбу. Зря надеются. Крутится велосипедное колесо с открыткой — прощанием. За стеклами электрички меняются промозглые пейзажи под линией высоковольтной передачи. Две девочки в одинаковых шапочках и курточках машут в окно.

Сигаревские сюжеты, выращенные из обыденности, — аномальны, как аномальна наша повседневность. Все его истории про человеческие отношения. Про отрыв друга от друга и прорыв друг к другу. Через «годы-расстояния», через смерть.

Философия смерти притягательна. Близость гибели брата возобновляет в душе толстовского Левина чувство ужаса пред неразгаданностью, близостью, неизбежностью смерти. Как понять смысл смерти… «От отчаяния его спасала любовь, и под угрозой отчаяния любовь становилась еще сильнее и чище».

«Волчок» тоже был о безоглядной неоправданной любви дочери-волчка к матери-волчице. В новом фильме героиня Трояновой, с любимым потерявшая себя, вскипает ненавистью к миру, к сволочи смерти, к попу, который не помешал свечке задохнуться. Но автор фильма убежден: «Каким бы циничным и бесчеловечным образом нас ни пыталась заставить возненавидеть себя жизнь, мы должны делать только одно — жить. Это сложно и порой даже невозможно. Но необходимо. Жизнь — не «форма существования белковых тел», а «душа моя, огнём и дымом...».

На автобусной остановке сидит девушка в дредах и грызет воздушные палочки. Набирается сил… чтобы жить. Не предавая никуда не девшейся любви. А когда мы друг друга покинем, / ты на крыльях своих унеси/ только пар, только белое в синем,/ голубое и белое в си…