Сегодня премьера второго фильма Василия Сигарева «Жить» на Роттердамском фестивале. После страшной, обманчиво натуралистической сказки «Волчок» Василий Сигарев снял трагедию под названием «Жить». Труднейший, в нашем кино позабытый жанр. Горы трупов в телевизоре, Интернете замордовали нашу чувствительность, восприимчивость. К смерти привыкли как к рутинной сводке погоды. И только «архаический» жанр способен, кажется, вернуть  резкое «выпадение в осадок», оно же ощущение боли.

Три суровые истории, впаянные в одно пространство – городок Суворов Тульской области – объединены смертью. После венчания по дороге домой в электричке  игривые парни забивают мужа героини одной истории. И снимают бойню на телефон, чтобы наверняка выложить  в сети. По дороге из детского дома к матери, завязавшей алкоголичке (пить начала, не справившись со смертью мужа), погибают девочки-близняшки во второй истории. Бросившись в речку, кончает самоубийством отец семейства, простолюдин, увязший в долгах маньяк игровых автоматов, в третьей. Сплетенные в контрапунктное повествование, с монологами, флэш-беками, эти истории воссоединяют на экране живых и мертвых, продолжающих жить  в памяти, сновидениях, не отличимых от реальности, удостоверяющих  повседневную реальность оставшихся в живых.

Сигарев снял кино о нестерпимости утраты. Смерть случайная, роковая или непроизвольная входит на экран без надрыва, истерики, белого звука. Когда-то Лев Рубинштейн написал, что говорить по-русски о смерти – это «литература, привычное дело, профессия, рутина». А Чехов «говорил не о ней, а с ней. Он умирал по-настоящему. Искусство и сухое медицинское заключение сошлись в одной точке – точке пересечения». Визионерское и конкретное дарование Сигарева, к чеховской родословной не причастного, позволяет его новым героям говорить/молчать не о смерти, а с ней. И – продолжать каким-то немыслимым образом, способом жить. Жить тем, кто погиб, но и кто остался. Со всей чудовищной невозможностью и способностью такого вот посмертного (и бессмертного) продолжения, когда время/ место не лечит.

Словосочетание «авторское кино»  утратило, в общем, свой первозданный смысл и стало эмблемой, если не скучного или выспреннего, то герметичного или изношенного  фестивального потока. «Жить» возвращает этому понятию  внятный смысл, то есть погружает  в  персональное пространство представлений, видений  автора фильма, созвучное глубинным  ощущениям зрителя. Притом, что эта картина далека не только от  совершенства (впрочем, это свойство не  критерий какой-либо подлинности), но и требует  большей структурной продуманности. Трудный замысел тут мощнее не всегда точной режиссуры. Хотя метафизические разрывы,  которые пробивают  физическую  реальность экрана, вроде предполагают  шершавую связь сочлененных фрагментов.

Сигарев, думаю, понимает важнейшую особенность жанра: трагедия не психологична. Но все же внедряет фабульные мотивировки (якобы необходимые для понимания сюжета, сосредоточенного на последствиях события - смерти), которые порой сбивают ритм и дыхание повествования. При этом персонажи трех историй из разных социальных – социальность тут органична как воздух – кругов образуют коллективный, глубоко личный портрет убитых утратой и возрожденных любовью к умершим.

Павел Громов, замечательный, давно умерший ленинградский филолог, театральный критик, ученик Эйхенбаума,  вспоминал, как был с кем-то на спектакле  «Адриенна Лекуврер»  в Выборгском дворце культуры, где проходили гастроли таировского театра. В гардеробе к нему подошел капитан «и вошел третьим в разговор. Дама его дергала за рукав, а он говорил, не мог успокоиться, о впечатлении, произведенном на него «Мадам Бовари», что это он впервые увидел, что так можно представить подлинное человеческое горе, что ему будто чем-то железным вспороли брюхо и т.д. Вот он взял даме шубку и свою шинелку, и она его увлекала, а он все оборачивался и давал реплики, задетый тем, что мы, он понял, заинтересованные лица. Была и есть в Ленинграде такая интеллигентная, тихая публика, из учителей, прежних, а не теперешних… удивительная своей точной и умной реакцией». Были и есть такие зрители, из смелых людей, которые сумеют отличить трагедию опустошения от авторской пустоты.